Накал страстей - Страница 50

— Сенатор Паркер, — сказал он.

— Мистер Сандеки, — сказала она.

Мой желудок упал, пока я наблюдала за их взаимными хмурыми взглядами и холодным позерством. Я поморщилась, пытаясь сглотнуть, плотное, туманное оцепенение развернулось в моем животе, когда осознание напряжения усилилось, а тишина затягивалась.

Никто ничего не говорил целую минуту. На самом деле, никто ничего не сказал вслух в течение целой минуты. Вместо этого, они уставились друг на друга в молчаливом разговоре между собой. Мое сердце забилось от неловкости, пока я пыталась найти слова, чтобы сделать все лучше, объяснить, что Мартин был хорошим парнем, не таким, как его отец.

Но только я открыла рот, чтобы озвучить этот факт, Мартин наклонился и оставил мягкий поцелуй на моей щеке, прошептав на ухо:

— Увидимся вечером.

Он подарил мне натянутую, извиняющуюся улыбку, которая некоснулась глаз. Затем развернулся и ушел.

Я смотрела ему вслед, уставившись на дверь, размышляя, как все могло пойти настолько ужасно и неправильно за полторы минуты, когда абсолютно ничего не было сказано.

Негромкий мамин вздох привлек мое внимание, и я изо всех сил попыталась заговорить. Наконец я выпалила:

— Он замечательный. Действительно замечательный. Он ненавидит своего отца, и он должен понравиться тебе. У него много идей о спутниках, и он изобрел ленивые удочки... И я не понимаю, что же произошло.

Она печально улыбнулась, улыбка не затронула ее глаз, мама сделала три шага к двери и закрыла ее, потом повернулась ко мне и сложила руки.

— Кэйтлин, Мартин Сандеки— причина, по которой я здесь, на день раньше и без твоего отца.

Я хмуро посмотрела на нее, ища на ее лице подсказку, но видела только терпеливое беспокойство; в растерянности я высказала свое замешательство:

— Я не понимаю.

Она снова вздохнула. Она редко вздыхала. Я ощутила щемящее чувство тревоги.

Мама положила руку на мое плечо и повела нас обоих к кровати, усадив друг напротив друга; затем она сказала своим обычным деловым тоном:

— В мой офис вчера поступил звонок от репортера из "Вашингтон пост", они попросили меня прокомментировать конфликт интересов относительно телекоммуникационного законопроекта. Он поставил под сомнение мою профессиональную этику, если я останусь на своей должности, возглавляя Комитет по коммерции, науке и транспорту, потому что моя дочь находится в серьезных отношениях с сыном генерального директора крупнейшего телекоммуникационного провайдера в этой стране.

— Погоди... Что?

— Кажется, у него есть фотографии тебя и Мартина, снятые во время вашего отпуска, и запись разговора с одним из ваших сокурсников, мистером Бэнджамином Салсмаром, который был с вами на прошлой неделе, который рассказывал, что у вас все серьезно и что ваши семьи довольно близки.

Бэнджамин Салсмар. Бэнджамин. Бэн. Бэн, насильник и чертов монстр!

АХ!

— Боже. — Я покачала головой, закрывая лицо руками. — Так вот почему Бэн был там сегодня утром... Что за придурок.

Я услышала, как мама прочистила горло. Я не подумала, прежде чем сказать; уверена, это был первый раз, когда она услышала, как я ругалась.К ее чести, она никак не прокомментировала это, хотя и говорила мне, когда я была младше, что взрослые люди не использовали нецензурные слова.

Она сразу объяснила, что ругательства использовали идиоты и лишенные воображения члены нашего общества, люди, которые так и не научились взрослому языку — то есть многосложным, описательным словам — и разбрасывались проклятьями, словно продолжая детскую истерику.

Впрочем, Бэн был придурком.

Но помимо придурковатости Бэна, в том, что он сказал, вернее, рассказал "Вашингтон пост", было только пятьдесят один процент правды. Мартин и я были в отношениях. Я не стыдилась его, но сейчас начала замечать, что наши отношения могли стать причиной некоторых профессиональных проблем для мамы.

Спустя несколько секунд она мягко спросила:

— Что происходит между тобой и Мартином Сандеки?

Я сделала успокаивающий вдох и выпрямилась, убирая руки от лица. Затем встретилась с ее взглядом и сказала ей правду:

— Мартин и я встречаемся.

— Я вижу... —Ее задумчивое выражение лица не изменилось, за исключением того, что ее глаза немного сузились. После короткой паузы она спросила: — Как долго это длится?

— Где-то неделю.

— Оу. Тогда это не серьезно.

— Нет. Это серьезно.

— После недели?

— Да, — ответила я решительно.

Она осмотрела меня долгим взглядом, ища оттенок хоть какого-то сомнения, но затем уступила, кивая головой.

— Ладно. Если ты говоришь, что это серьезно, то это серьезно.

Я уставилась на нее. Она уставилась на меня. Я ждала, что она скажет хоть что-нибудь, что подсказало бы мне правильный ответ.

Когда она этого не сделала, я выпалила:

— Мам, я не могу бросить Мартина. Думаю я... Я имею в виду, я влюблена в него. Мы любим друг друга. Я люблю его.

У мамы смягчилось лицо от этой новости, но в ее глазах задержалось сожаление и беспокойство.

— Ох, Кэйтлин. — Она положила руку мне на плечо и сжала, рассматривая мое лицо. — Дорогая, из того, что я знаю о Мартине Сандеки, — это то, что он не из тех парней, которые будут нежны с твоим сердцем или сделают что-то без скрытого мотива. Поэтому я считаю эту новость тревожной.

Я попыталась сделать самое ответственное лицо взрослого человека:

— Да. Я догадываюсь, что ты узнала о нем. Но я провела неделю с ним — по большей части только с ним — и он не тот, кем кажется. Он...он удивительный и такой добрый.